Маркс так и не опубликовал свои неогегельянские «Экономические и философские рукописи» 1844 года, в которых был изложен философский базис марксизма, и одно эссе из которых, «Частная собственность и коммунизм», содержит сделанное Марксом самое полное описание коммунистического общества. Одной из причин отказа от публикации стало то, что в последующие десятилетия гегелевская философия вышла из моды даже в Германии, и последователи Маркса больше заинтересовались экономическими и революционными аспектами марксизма.

(М. Ротбард. «Классическая политэкономия. Австрийский взгляд на историю экономических учений. Том второй, 10.1)

 

                                                    ***

Еще одной важной причиной отказа Маркса от публикации стало откровенное изображение им коммунистического общества в эссе «Частная собственность и коммунизм». Помимо того, что оно было философским и неэкономическим, в нем изображалась страшная, но якобы необходимая стадия развития общества, которая наступит сразу после необходимой насильственной мировой пролетарской революции и до того, как окончательный коммунизм наконец будет достигнут. Послереволюционное общество Маркса, общество «непродуманного» или «грубого» коммунизма, было не тем обществом, которое было способно подстегнуть революционную энергию правоверных марксистов.

 

Поскольку Маркс слишком близко к сердцу воспринял горькие слова двух критиков коммунизма, получивших известность в Европе.  Одним из них был французский анархист-мютюэлист Пьер Жозеф Прудон, осуждавший коммунизм и называвший его «угнетением и рабством», и на которого Маркс открыто ссылается в своих эссе.

 

Мютюэлизм (фр. mutuellisme) — анархическое направление экономической теории, социальной и политической философии, восходящее к первой половине XIX века, в особенности — к работам П. Ж. Прудона. — пер.

 

Другим был написавший увлекательную книгу консервативный гегельянский монархист Лоренц фон Штейн (1815–1890), которому прусское правительство в 1840 году поручило изучение новых и внушающих тревогу доктрин социализма и коммунизма, получавших все большее распространение во Франции. Маркс продемонстрировал не только «мимолетное текстуальное сходство» с последующий книгой Штейна 1842 года, он фактически основал свою концепцию пролетариата, как опоры и движущей силы мировой революции, на идее Штейна о том, что новые революционные доктрины являются рационализацией классовых интересов пролетариата.

 

 

8. Штейн считал французский социализм и коммунизм идеологией неимущего пролетариата, ставящей целью уничтожение исторических основ европейского общества, основанного на принципах частной собственности и индивидуальной личности. Разница заключалась, конечно же, в том что Маркс, в отличие от других «бесклассовых» социалистов и коммунистов, одобрительно воспринял эту связь с пролетариатом, в то время как Штейн ее осуждал и предостерегал против нее. См прекрасную и многое объясняющую работу Robert C. Tucker, Philosophy and Myth in Karl Marx (Cambridge: Cambridge University Press, 1961), pp. 114–7 Книга Штейна, Lorenz von Stein, Der Socialismus und Communismus des Heutigen Frankreichs (Leipzig: 1842), остается непереведенной. (Later editions were entitled Geschichte des socialen Bewegung in Frankreich, 1850, 1921). Штейн провел свои последние годы в качестве профессора общественных финансов и общественной администрации Венского университета, 1855–88.

 

Самое замечательное, что Маркс по общему признанию был согласен с тем, как Прудон и, в частности, Штейн изображали первую стадию послереволюционного общества, которую он, в согласии со Штейном, тоже называл «грубым коммунизмом». Штейн предсказывал, что сырой коммунизм станет попыткой навязать эгалитаризм за счет дикой и яростной экспроприации и уничтожения собственности, ее конфискации и принудительного обобществления женщин, а также материальных богатств. В действительности данная Марксом оценка стадии грубого коммунизма, стадии диктатуры пролетариата, была еще более негативной, чем оценка Штейна: «Таким же образом, как женщина должна отказаться от брака во имя всеобщей (то есть вселенской) проституции, так и весь мир богатства, то есть объективное бытие человека, должен отказаться от взаимосвязи эксклюзивного брака с владельцем частной собственности во имя взаимосвязи всеобщей проституции с обществом».  Мало того, как заявляет профессор Такер, Маркс допускает, что «грубый коммунизм не есть реальное преодоление частной собственности, но универсализация ее, не отказ от алчности, но обобщение ее, не отмена труда, но распространение его на всех людей. Это просто новая форма, в которой вся подлость частной собственности всплывает на поверхность». Иначе говоря, на этапе обобществления частной собственности то, что сам Маркс считает худшими чертами частной собственности, достигнет своего максимума. Но это еще не все: Маркс признает правдивость обвинений тогдашних и сегодняшних антикоммунистов, что коммунизм и обобществление есть, по словам самого Маркса, проявлением «зависти и желания низвести все до среднего уровня». Это весьма далеко от того, чтобы привести к расцвету человеческой личности, на что, как считается, претендовал Маркс. Он согласен с тем, что коммунизм будет отрицать личность полностью. Так, Маркс пишет:

 

«Полностью отрицая человеческую личность, этот вид коммунизма в действительности является ничем иным, как логическим выражением частной собственности. Всеобщая зависть, устанавливающая себя как власть, есть маскировка жадности, которая восстанавливает себя и удовлетворяет себя, только другим способом … В отношении к женщине, как к добыче и служанке общественного сладострастия, выражена та бесконечная деградация, в которой человек оказывается по отношению к самому себе».

 

9. Цитируется по Tucker, op. cit., note 8, pp. 155. Курсив Маркса

 

В общем, изображенный Марксом грубый коммунизм очень похож на те чудовищные режимы, предлагавшиеся радикальными анабаптистами XVI века.

 

10. Не самом деле совсем не случайно, что марксистские историки, от Энгельса до Эрнста Блоха, являлись большими поклонниками подобных режимов и движений, во-первых, из-за их коммунизма, а во-вторых, потому что это были, конечно же, «народные движения», зародившиеся в низших классах.

 

Профессор Такер добавляет, вероятно, чтобы еще раз подчеркнуть очевидное, что «Эти выдержки из парижских рукописей ярко иллюстрируют то, как Маркс представлял себе и оценивал первый послереволюционный период. Это весьма убедительно объясняет нежелание касаться этой темы, которое он всегда демонстрировал в своих более поздних работах».

 

11. Tucker, op. cit., note 8, pp. 155–6.

 

Но если коммунизм действительно настолько чудовищен, если это режим «бесконечной деградации», зачем кому-то выступать за него, тем более посвящать ему свою жизнь и затевать кровавую революцию во им его установления? Здесь, как это часто бывает в мыслях и трудах Маркса, он прибегает к мистике «диалектики» — этого дивного волшебного слова, посредством которого одна социальная система неизбежно порождает другую, идущую ей на смену и отрицающую ее. И посредством которого, как в нашем случае, всеобщее зло — которым, что довольно интересно, оказывается послереволюционная диктатура пролетариата, а не предшествующий капитализм — превращается во всеобщее благо.

 

Маркс, мягко говоря, не мог и не пытался объяснить, каким образом система тотальной жадности превратится в систему всеобщей не-жадности. Он все это предоставил магии диалектики. В наши дни диалектика фатальным образом лишилась предполагаемого двигателя классовой борьбы, посредством которого, однако, кое-то все еще пытается превратить чудовище грубого коммунизма в райский коммунизм на «высшей стадии».